Жизнь этого человека, «любимого детища С.-Петербургской Духовной академии», бедна внешними событиями, а его происхождение – нарочито «простое», не дающее права говорить о семейных научных традициях и прочих генетических преимуществах. Бог словно бы нарочно избрал именно его стать величайшим русским историком Церкви и тем ещё раз напомнить о свободе пророческого дара, как в случае с крестьянином Амосом, ставшим первым в череде великих пророков-писателей. 
Василий Васильевич родился в канун памяти Василия Великого и вполне оправдал титул своего святого. Это произошло 31 декабря 1853 (12 января 1854) года в селе Кравотынь Осташковского уезда Тверской губернии, в семье причётника (даже не диакона!) Троицкого собора в Осташкове Василия Тимофеевича, погибшего незадолго до рождения сына. Сирота «Васильюшка», как его называла мать, Мария Ивановна, получил право учебы за казённый счет, окончил 1875 году Тверскую Духовную семинарию и провиденциально поступил именно в Санкт-Петербургскую Духовную академию на церковно-историческое отделение. Здесь он смог вполне реализовать свои интересы, влекшие его «в область истории Христианского Востока в широком смысле (не греческого лишь)» (А. И. Бриллиантов). 
Прилежный студент сразу же обратил внимание наставников своими феноме­нальными способностями, поэтому, когда после смерти профессора И. В. Чельцова (в марте 1878 года) овдовела кафедра церковной истории, то профессор И. Е. Тро­ицкий предложил оставить её вакантной до тех пор, пока третьекурсник Василий Болотов не окончит академию и защитит магистерскую диссертацию. (В те времена благородные профессора ради общей пользы были готовы поступиться личными амбициями и признать превосходство другого!) В ноябре 1879 года молодой доцент Болотов занимает эту кафедру и служит на ней до самой смерти; в 1884 году он получает звание экстраординарного, а в 1896 году, после присвоения ему степени доктора церковной истории honoris causa, – ординарного профессора.
Хотя Болотов и был «затворник», но не мог себе позволить только кабинетный труд. К его эрудиции прибегали высшие церковные власти и светское правительство. С декабря 1892 года он работает в Комиссии по старокатоличе­скому вопросу, а также принимает участие в совершившемся в 1898 году присо­единении к Православной Церкви сиро-халдейских несториан. За переводы дипломатической переписки с эфиопских языков он досрочно получил чин действительного статского советника. Признанием ученых заслуг на всерос­сийском уровне стало избрание его в 1893 году членом-корреспондентом Императорской Академии наук по разряду историко-политических наук. Наконец, в 1899 году Болотов работал в возглавляемой Д. И. Менделеевым Комиссии по реформе календаря, удивляя всех нездоровым цветом своего лица (как у затвор­ника) и своими невероятными для «гуманитария» математическими познаниями. 
О Василии Болотове говорили, что он соединял в себе Духовную акаде­ию и Университет – богословские знания, питаемые верой, с феноменальной эрудицией в области филологии, источниковедения и вспомогательных исторических дисциплин. По своему научному потенциалу он не уступал «самому» академику Борису Александровичу Тураеву и мог бы сделать «блестящую карьеру», но предпочел остаться скромным профессором Духовной Академии. Когда Тураев, с которым они вместе занимались эфиопскими литургическими текстами, пригласил его перейти в Университет, то Болотов с присущей ему иронией ответил, что «серьезно собирается ещё вXIX веке умереть и остаться верным сыном XIX столетия». Так и случилось: он скончался в Великую среду, 5 (18) апреля 1900 года и упокоился на Никольском кладбище Александро-Невской лавры. Его последними словами были восклицания: «Как прекрасны последние минуты! Иду ко кресту! Христос идет!».
Врач, осматривавший тело покойного, с удивлением обнаружил у него на ле­вом бедре обширную застарелую мозоль. Потом кто-то вспомнил рассказ Болотова о том, что, работая с огромными древними фолиантами, он «имел обыкновение» упирать их в бедро и «сходу скатывать в тетрадь» необходимые для дальнейшей работы тексты. Мозоли бывают не только у грузчиков и чернорабочих... 

Филолог? Историк? Богослов?

Сама История определила своему верному служителю титул «историка» с эпитетом «великий». Это так, ведь он занимал кафедру истории Древней Церкви. С другой стороны, знакомство со списком хотя бы опубликованных работ Болотова заставляет признать в нем не совсем обычного в нашем понимании «историка-гуманитария». Действительно, он был не сладкоречивым сказителем-популяризатором (как Фредерик Фаррар или А. П. Лебедев), но, напротив, видел свое предназначение в том, чтобы быть «лишь строгим до сухости <...> ученым исследователем», и предназначал свои сочинения «читателям полета самого высокого или пэрам по положению и оружию». При этом он следовал индийской пословице: «Мудреца возможность сократить свои писания на полслога радует больше, чем рождение сына»! (Поэтому он не предполагал к изданию свои великолепные «Лекции», и мы будем вечно благодарны его ученику и преемнику по кафедре А. И. Бриллиантову, выведшему их в свет.) Василий Болотов, по его словам, стремился сказать «что-нибудь новенькое в заезженной всякими пособиями» древней церковной истории и потому основывал свои работы на оригинальных текстах. В плане методологии он принадлежал к плеяде энциклопедистов-филологов в самом широком смысле. «Такой филолог обязывался знать в самом буквальном смысле слова всё – коль скоро всё в принципе может потребоваться для прояснения того или иного текста» (С. С. Аверинцев).
Отсюда – наш понятный восторг, запечатленный длинным перечнем языков, на которых читал Болотов (вплоть до иероглифики и клинописи), и «специаль­ных» вопросов, затронутых с кажущейся непосвященному аристократической небрежностью и разрешенных с олимпийской блистательностью. Для самого же Болотова – это элементарное условие sine qua non работы богослова, желающего понять то, что хотели сказать великие Отцы Церкви, формировавшие догматику эпохи Вселенских соборов. Историк стремится, насколько это возможно, проник­нуть в сознание древнего автора, жившего в особом историческом контексте, а не подменять его мысли своими произвольными суждениями. Единственное условие для этого – обращение к языку и культурным традициям изучаемого автора. Болотов недаром подчеркивал, что наше слово «историк» происходит от гречес­кого истор – то есть «свидетель»! Это юридический термин. Честный историк ставит перед собой цель: «знать как знает свидетель». Историк – «судия», которым управляют факты, а не он ими. 
Поэтому невозможно отделить Болотова-богослова от Болотова-историка и филолога, а тем более упрекать его в том, что он – «недостаточно богослов», как делают некоторые представители московской «публицистической» школы. Для Болотова научный инструментарий – не цель, а средство для реконструкции под­линной церковной жизни, для понимания истории богословской мысли Церкви. Ученый блестяще доказал это уже своей магистерской диссертацией «Учение Оригена о Святой Троице» (1879), которая и «по сей день остается лучшим изло­жением тринитарных взглядов Оригена» (протоиерей Георгий Флоровский). А чего стоит гениальное в своем лаконизме (как формула Альберта Энштейна) разрешение «проблемы» Filioque уже в его «Лекциях»! «В учении о Святом Духе мы расходимся с латинянами именно в терминологии». Они «удержали старый термин ex substantia и для них исхождение Святого Духа представлялось как actus substantiae. Поэтому для них естественным было требование, чтобы и Сын мыслился как изводящий Святого Духа, ибо существо Отца и Сына – одно и то же (ex utroque, ex PatreFilioque). <…> Таким образом, между нами и латинянами различие заключается в глубине мысли: для нас исхождение Святого Духа есть акт ипостаси, а для латинян – акт существа». Так мог сказать только филолог.
Болотов справедливо считал историю наукой honoris causa и критически оценивал состояние источниковедения своего времени. Поэтому он не стремился построить «стройное вполне законченное здание» (тем более «на песке», как это пытаются делать многие историки-романисты) и сравнивал историка не с архитектором, а скорее с ремесленником, закладывающим прочный фундамент из твердо установленных фактов и событий. В этом он был солидарен со своим современником А. А. Дмитриевским, знаменитым исследователем литургических рукописей, который считал, что современная наука нуждается «в чернорабочих руках, в тружениках, <…> а беловая <…> работа – дело ещё отдаленного будущего». Умерший в 46 лет Василий Болотов был именно таким скромным тружеником...
Б. А. Тураев точно заметил, что Болотов явился в науке как бы «сам по себе», возник без подготовки и ушёл без продолжения. Да, эпоха таких титанов-энциклопедистов прошла, но никто не отменял болотовских принципов научной работы, без соблюдения которых никакая школа – духовная или светская – не может быть действительно «высшей». Но предпринимаются ли попытки на современном уровне восстановить великие традиции, соединить в научном аспекте Духовную академию и Университет? Почему многотомное издание трудов «нашего» Болотова осуществляют москвичи? Почему заново установ­ленная десять лет назад на надгробии Василия Болотова икона его святого уже обветшала и выглядит как обличение? Риторические ли это вопросы? Ведь чтить память великих предшественников – значит не только посещать их могилы по юбилеям, но, в первую очередь, – продолжать их деяния.

Юрий Рубан